— Ты знаешь, Гек, радость моей жизни, когда страшный пароход наскочил на нас, Джим подумал, что самое лучшее броситься в воду. Джим так и сделал и долго оставался под водой, потом вынырнул, но услышал грохот парохода и опять опустился на дно. Это спасло бедного старого Джима. Раньше чем плыть к берегу, Джим решил поискать наш плот. И когда Джим вынырнул в последний раз, то далеко впереди увидел он огромное чудовище, а сзади маленькое черное пятно. Джим поплыл к маленькому черному пятну, думая, что это плот, и действительно это был плот и даже с нашим шалашом наверху. Джим сейчас же влез в шалаш.
— Разве ты не слыхал, Джим, как я тебя звал? — спросил я. — Я изо всех сил кричал тебе с берега.
— Джим ничего не слышал. Джим был слишком далеко от берега. Джим знал, что Гек поплывет к берегу по течению налево, и Джим приплыл к берегу налево, чтобы отыскать тебя днем. Так и случилось.
Да, так и случилось. Мы были опять все трое вместе: Джим, плот и я. Джим приготовил мне великолепнейший завтрак, которому я отдал должную честь. Затем мы принялись за починку нашего плота, который уменьшился почти вдвое, но все-таки был пригоден для нас. К вечеру все было в исправности, и мы могли вернуться к нашему прежнему образу жизни.
При наступлении ночи мы отчаливали от берега и, выбравшись на середину реки, пускали плот на волю течения. Закурив трубочки и спустив ноги в воду, мы болтали о всякой всячине. Временами река была в нашем полном распоряжении. Вдали неясно виднелись берега и островки, иногда мелькал огонек в виде искорки в окне бревенчатой избушки, иногда такая же искорка сверкнет на воде — это огонек на плоту или на барке — и донесется звук песни или скрипки. Приятно жить на плоту! Лежишь себе на спине и любуешься небом, усыпанным звездами. Часто мы рассуждали о том, сделаны ли они кем-нибудь или так явились, сами собой. Джим думал, что они сделаны, но я был уверен, что они сами явились, — сколько бы времени потребовалось, чтобы наделать такое количество звезд! Джим предположил еще, что их, может быть, наплодила луна. С этим я не спорил, так как сам видел, какое множество яиц кладет простая лягушка. С особенным удовольствием мы наблюдали за падающими звездами, и Джим утверждал, что это протухшие звезды, выброшенные вон из гнезда.
После полуночи береговые жители уже все спали, и часа на два, на три берега становились совсем черными — ни одного огонька в окнах бревенчатых домов. Эти огоньки служили нам часами. Первый огонек, загоревшийся после ночного перерыва, указывал нам, что утро близко; тогда мы отыскивали себе местечко на каком-нибудь островке, где и укрывались весь день!
Однажды утром, на рассвете, я нашел челнок и переправился на берег, который был в ста ярдах от нашего острова; причалив к маленькой бухточке, я хотел набрать немного ягод. Но вдруг неподалеку от полянки, по которой, протянулась к реке тропа для коров, я увидел двух бегущих людей. Я испугался, думая, что они гонятся за мной или за Джимом, и хотел повернуть, но они были уже совсем близко и стали умолять спасти им жизнь, уверяя, что они ничего дурного не сделали, но их преследуют люди с собаками. При этих словах они хотели вскочить в мой челнок.
— Погодите! — закричал я. — Пока еще не слышно ни собак, ни лошадиного топота. Вы успеете пройти несколько шагов кустарником вниз по течению, затем войдите в воду и вброд подойдите ко мне — этим вы собьете собак со следа.
Я увидел двух бегущих людей.
Они послушались; я взял их в лодку и быстро направился к нашему плоту. Минут через пять вдали послышались голоса, лай собак. Повидимому, люди остановились в прибрежных кустах и долго там шарили, а мы тем временем успели выбраться на середину реки. Лай и голоса постепенно затихли, мы спокойно доехали до плота.
Одному из незнакомцев было лет семьдесят или даже больше, это был лысый старик с длинной седой бородой. На нем была продавленная войлочная поярковая шляпа, грязная шерстяная рубаха, продранные синие штаны, запущенные в сапоги, и вязаные подтяжки, вернее одна подтяжка. Через руку у него был перекинут старый синий камзол с медными пуговицами.
Другой незнакомец был лет тридцати, и одежда у него была немного лучше.
У обоих были большие битком набитые чемоданы.
После завтрака мы разговорились, причем оказалось, что оба незнакомца даже не знают друг друга.
— Каким образом ты попал в беду? — спросил лысый другого, помоложе.
— Я продавал здесь одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах. Оно действительно уничтожало винный камень, но заодно и зубную эмаль. На беду, я остался в этом городе днем дольше, чем следовало; и только что собрался в дорогу, как встретил тебя. Вижу — ты бежишь со всех ног. Ты сказал, что за тобой погоня, и просил меня помочь, я ответил, что за мной тоже погоня и мы можем бежать вместе, — вот и вся история… А что с тобой случилось?
— Видишь ли, я говорил здесь проповеди против пьянства. С неделю дела шли отлично; я сделался всеобщим любимцем; женщины были ужасно мне благодарны, что я отвадил их мужей от пьянства. Я зарабатывал от пяти до шести долларов в вечер — по десяти центов с человека, дети и негры бесплатно. Но вдруг вчера разнесся слух, что у меня у самого есть бутыль водки, к которой я прилежно прикладываюсь. Рано утром сегодня меня разбудил один негр и сказал, что мужчины потихоньку сговорились напустить на меня собак, потом вымазать дегтем, вывалять в перьях и прокатить в этаком виде верхом на шесте. Мне оставалось только полчаса времени. Я не стал дожидаться завтрака — у меня и аппетит пропал.
— Старина, — сказал младший, — я думаю, мы составим хорошую пару. Что ты на это скажешь, а?
— Я непрочь. Ты, собственно, чем занимаешься?
— Я, по правде говоря, наборщик. Смыслю кое-что в медицине, могу быть и актером, особенно трагическим. При случае показываю фокусы, иногда даю уроки пения и географии, читаю лекции. Одним словом, я мастер на все руки, делаю, что придется, лишь бы работа была нетяжелая. А ты чем занимаешься?
— Больше всего в жизни мне приходилось быть доктором. Я лечу от рака, паралича, от всех болезней, а также умею предсказывать судьбу, если находится кто под рукой, у кого я могу все выведать об окружающих. Но главная моя специальность — это проповеди на чистом воздухе. Я могу быть отличным священником.
С минуту длилось молчание, затем младший проговорил с глубоким вздохом:
— Увы!
— Чего же ты охаешь? — спросил лысый.
— Мне тяжело, что я должен вести такую жизнь и унижаться до такого общества.
И он принялся утирать глаза какой-то тряпицей.
— Чем тебе не нравится наше общество? — резко и сердито спросил лысый.
— Да оно вполне хорошо для меня. Лучшего я не заслужил. Но кто меня довел до такого падения, когда я стоял так высоко? Я сам. Я не виню вас ни в чем, джентльмены, — нет, нет, я никого не виню ни в чем. Я один во всем виноват. Пусть холодный свет карает меня, пусть судьба преследует меня попрежнему, лишает меня всего — друзей, богатства, почестей, — одно я знаю: где-нибудь найдется для меня могила, этого люди у меня не отнимут. В один прекрасный день я лягу в эту могилу и все забуду, и мое бедное разбитое сердце успокоится навсегда.
Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.
— Чорт побери твое бедное разбитое сердце! Что ты с ним носишься перед нами? Мы-то тут при чем? — проговорил лысый.
— Вы здесь ровно не при чем. Я и не обвиняю вас, уважаемые джентльмены. Я сам себя довел до этого, я сам виноват, что упал так низко. По справедливости, я должен страдать, я и не ропщу.
— Откуда упал? С чего упал?
— Ах, вы ведь не поверите мне, свет никогда не верит… оставьте меня. Вам это все равно. Тайна моего рождения…
— Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…
— Джентльмены, — торжественно сказал младший, — я хочу открыться перед вами. Я чувствую, что могу вам довериться. Я по рождению — герцог!
Джим вытаращил глаза от изумления. Я тоже. Но лысый спокойно заметил:
— Вздор какой! Что болтать пустяки!
— Нет, это истинная правда! Мой прадед, старший сын герцога Сомерсетского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать свежим воздухом свободы. Он женился здесь и умер, оставив сына. В то же время умер в Англии его собственный отец, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а настоящий, законный наследник остался неизвестным, и вот я — потомок непризнанного герцога по прямой линии, я по праву настоящий герцог Сомерсетский! Я нищий, изгнанник, лишенный высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, с истерзанной душой, унизившийся до общества каких-то бродяг на каком-то плоту.
Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.
